Седость

Седость уже проникла всюду, седыми стали усы, борода, волосы в носу и подмышками.  Милая и беспамятная седина. Во рту – вопросы. В ушах – пунктир секунд. Руки болят. Поясница.

Снег укрывает больницу, деревья и кусты. Воздух полон ожидания и смирения. Но мне тяжело дышится. Легкие разучились высасывать из него жизнь для меня.

Обои стали совсем бесцветными, и я сам нарисовал узоры простым карандашом. Я точил его ножницами. На краю зимы я готов к долгому сну. Но я всё не сплю.  Говорят, у меня поврежден таламус. Мне всё равно.  Больше меня волнует отопление. Оно то слишком слабое, и мне зябко так, что зубы стучат, то слишком сильное, и я не нахожу себе места, пот бежит по морщинам и чешется.

Сюда помещают чрезмерно много людей. Все они храпят, о, как они храпят! Хор храпов звучит как среднее между церковным органом и брачными песнями кабанов. Мой маленький желудок дребезжит в тон  пафосной мелодии. И мой мозг. В особенности таламус.

Новые пациенты всё прибывают. Каждый день в палате на два-три больше. И брань не помогает. Скоро мы будем лежать друг на друге, но, в конце концов, я чувствую, что заселять людей станут в меня. А я в себе не буду. Я не буду вовсе.

Я накрываюсь одеялом и представляю, что сплю. Я стараюсь дышать спокойно. Я представляю, что храп – это раскаты грома и волн. Шторм, я у берега, в палатке. Я представляю, как костер, несмотря на непогоду, горит где-то недалеко. А в соседней палатке мои друзья, которых у меня никогда не было, играют в карты и пьют вино. Они не зовут меня только потому, что не хотят потревожить мой сон. Они знают, что я вижу удивительные сны, в реальности которых сомневаться не приходится.

Так постепенно я умер. Меня похоронили во вчера.